Дмитрий Виконтов - Родиться в Вифлееме [СИ]

Но и корабль-лидер выглядел не лучше. Изрытая оспинами попаданий, местами сливающимися в безобразные громадные кляксы, расчерченная ущельями трещин поверхность корабля выглядела в лучшем случае насмешкой над словом «броня». Ближе к закругленной носовой оконечности на ней светилось темно-вишневым светом обширное пятно, чуть светлеющее к центру. «Коты» пытались компенсировать недостачу боевых постов интенсивностью стрельбы, но все больше и больше орудий корабля замолкало, оставляя убийцу «Авангарда» безответно содрогаться от мчащихся с «Гетмана Хмельницкого» снарядов. Двигатели прекратили работать уже на сотой секунде взаимного обстрела: или тэш’ша срочно пришлось экономить энергию, или какие-то из снарядов дотянулись до чего-то важного. Казалось, еще немного…

— Противник прекратил огонь!

— Всем пусковым установкам — ОГОНЬ!!! — задыхаясь от ярости и гнева, выкрикнул Фарбах. Столько же яростно выпалил снизу «приказ принят!» Джонсон.

Сорок семь разгонных капсул с торпедами рванулись к цели. На второй трети секунды полета капсулы развалились на две части, как гороховые стручки, и включились маршевые двигатели самих торпед. А на мостике боевой базы пронзительный вой гравидетектора перекрыл слова и про «всплеск», и про «сорок процентов».

«Гетмана Хмельницкого» ударило по-настоящему.

Командор Фарбах не запомнил, как падал на настил мостика — и дальше в «яму». Не запомнил, как ударился головой. Не запомнил, как стонала в агонии гибнущая база.

Он запомнил только, как погас свет.

Она очнулась, окруженная тенями.

Фонари шлема тускло мерцали, почему-то не желая светить на полную мощность — и оттого по свернувшейся двойной петлей толстой опоре перед ней двигались не привычные яркие белые полосы, а размытые бежевые овалы.

Вещунья лежала, пытаясь вспомнить, что же случилось. Память подбрасывала разрозненные фрагменты, но не ответы: последнее, что запомнилось — затопивший транспортный узел огненный шторм… и падение. Больше — ничего.

С трудом она попыталась встать, но нависшая над головой изувеченная и перекрученная опора оставляла места только для того, чтобы немного приподнять шлем. Тогда Вещунья осторожно повернулась, до рези в глазах вглядываясь в то, что окружало ее.

Она думала, что очнулась в подъемнике, но или ее выбросило из кабины сразу после удара, или она каким-то образом умудрилась выбраться наружу, сама того не запомнив. Почему она вообще осталась в живых, или хотя бы не получила серьезных травм — ее не сильно волновало. Повезло, так повезло.

Вокруг было очень много металла. Разорванного в лохмотья, оплавленного, помятого почти до неузнаваемости — в темной бесформенной глыбе, угрюмо давящей на согнувшуюся параллельно палубе опору, Вещунья едва смогла опознать переднюю половину «Стрелы».

К счастью завалы вокруг были совсем не сплошными: где-то больше, где-то меньше. Осторожно, стараясь не зацепить ничего лишнего, девушка выбралась на более-менее свободное место, где можно выпрямиться, не опасаясь, что на голову свалиться нечто очень тяжелое. И, как будто дожидаясь именно этого момента, фонари прощально мигнули и погасли.

Он лежал на чем-то, похожем на гладко отполированный обсидиан, протирающийся во все стороны. Ровная поверхность, без швов, без стыков, без выступов или углублений — насколько хватало глаз, повсюду было поле сплошного обсидиана.

Он не чувствовал ни холода, ни жары. Не было ветра. Не было слишком сыро, или слишком сухо. Даже воздух был каким-то… безвкусным, нейтральным.

И еще здесь не было света, но по какой-то причине это не мешало ему видеть все, что окружало его. Хотя и смотреть особо было не на что: черный камень прямо перед глазами, и черная бесконечность над ним.

Джон Фарбах лежал, отчаянно пытаясь понять, что происходит. Он помнил бой, помнил страшный удар, обрушившийся на «Гетман Хмельницкий», но будь он проклят, если он понимал, как он очутился тут. И вообще, где именно это «тут»? Где его люди? Что с его базой?

Командор перевернулся на спину, дотронулся до головы, груди… и вдруг понял, что вместе с мостиком «Гетмана Хмельницкого», его экипажем исчезла и та одежда, что была на нем в последнем бою. Он остался без ставшего для него второй кожей бело-синего мундира командора, без оружия, без визора, без нижнего белья — в чем мать родила он лежал на черном камне, словно кому-то доставило удовольствие таким образом поиздеваться над стариком.

Оскорбленная гордость и гнев подстегнули командора: он вскочил, пошатнулся от нахлынувшего головокружения, но удержался на ногах. И тогда заметил еще одну странность: пока он лежал на обсидиановом поле эта… вещь была совершенно невидимой, прозрачной, но стоило подняться — и оказалось, что он по пояс стоит в чем-то, похожем на туман, но туманом не являющимся. Мелкая-мелкая черная пыль, как растертая несколько раз сахарная пудра, покрывала все поле обсидиана ровным, гладким слоем. Фарбах опустил руку в «пыль» — и ничего не ощутил: это «нечто» обтекало руку, не вызывая никаких ощущений. Как будто он стоял в голограмме.

Два звука безраздельно доминировали над черной гладью. Тихий-тихий шелест — командор сравнил его с падающими крупинками в песочных часах, — и очень низкий, мерный гул, ощущаемый скорее кожей, чем слухом. У звуков не было источника: они просто неслись отовсюду, они просто… были.

Командор медленно повернулся, оглядываясь по сторонам. Ни ориентиров, ни направлений — везде взгляду открывалось одно и то же, что сверху, что снизу. Черная бесконечность. Пустота.

— Кто вы?! Что вам нужно от меня?! — преодолевая застилающую глаза ярость, прохрипел командор.

Перед ним вдали мрак рассекла одинокая зарница. Потом вторая. Третья. Они вспыхивали и гасли, как маяк в ночи.

Фарбах несколько мгновений смотрел на отдаленные искры, считая про себя вспышки. Потом оглянулся по сторонам и неторопливо зашагал по направлению к манящим огням.

Сначала Вещунье показалось, что она сходит с ума.

Когда погасли фонари, она даже не успела толком испугаться, хоть прекрасно понимала: в ее положении остаться в темноте — верный путь к тому, чтобы бродить здесь до бесконечности, или просто свернуть шею. Но прежде чем она успела проникнуться этой мыслью, девушка поняла, что прекрасно видит в кромешной тьме.

Очень странное чувство: как если бы у нее вдруг появилась вторая пара глаз. И если ее родные глаза сейчас не видели ровным счетом ничего, то для новых темноты будто не существовало.